В сборнике талантливого критика и литературоведа Марка Амусина «Зеркала и зазеркалья» вполне естественно соседствуют размышления о творчестве братьев Маннов и братьев Стругацких, Булгакова и Пушкина, Достоевского и Музиля, Чапека и Воннегута, Борхеса и Набокова. Удивительный сплав великих имен, неожиданный взгляд на творчество титанов, парадоксальность выводов – всем этим богата книга.
Тот, кто интересуется большой литературой, литературой на все времена не должен пройти мимо.

Автор этой книги, петербургский критик и литературовед, не любит легких книг, легкого чтения. То, что интеллектуальный роман-эпос в лице Томаса и Генриха Маннов, Карела Чапека и тем более Роберта Музиля сейчас не моден, Марка Амусина не смущает. Он смело берется за их перечтение, вооружившись методами современной неакадемической критики. В результате даже тот же Музиль, которого знают все же меньше, чем Томаса Манна или Гессе, предстает в его эссе едва ли не нашим современником. Более всего Амусину импонирует его умение творить «предельно истонченную субстанцию письма», не зависящую от творца «самопорождающуюся, изливающуюся» прозу. То же самое увидит он и в «Мастере и Маргарите». Античный, «ершалаимский» текст романа Булгакова критик считает «магическим», воздействующим на события его «московского» текста. Вестибулярный аппарат читателя при этом подвергается испытанию, подчиняясь законам художественного мира писателя. За эту способность околдовать своей прозой, чтобы затем одарить интеллектуально и художественно, Амусин и ценит каждого из героев своей книги. В ней соседствуют Грэм Грин и Макс Фриш, Этель Лилиан Войнич и Яков Голосовкер, Достоевский и Акунин. У того же Фриша автора привлекает утопическое желание «персоналистической революции», не менее значительной, чем революция общественная. А в творчестве того же Грэма Грина критику импонирует, как ухитрился тот совместить «демонстративный релятивизм» и «определенную этическую и политическую позицию»…

Амусин и сам не чужд неожиданных сопоставлений. Так, разрешая загадку популярности романа «Овод», он находит среди прототипов героя романа будущего английского шпиона Сиднея Рейли. Оказывается, Войнич и Рейли были хорошо знакомы и даже близки, а Овод получил от Рейли многие детали характера и биографии. Или: казалось бы, очевидная близость двух «гроссмейстеров игры», Борхеса и Набокова, оборачивается у Амусина «сходством несходного». «Ироническая усмешка» Набокова, признающего только одну реальность – языка и стиля, не равна поэтике Борхеса, отдающего предпочтение не языку («слог его неяркий, не слишком индивидуализированный»), а «способности человеческого разума… создавать альтернативные миры». Поэтому, наверное, так высоко оценено Амусиным творчество Бориса Акунина, умеющего повернуть ход истории вспять, «к блаженному состоянию вариативности», использующего для этого детективную сюжетность и «самые острые и пряные специи постмодернистской кухни». В отличие от Пелевина, который в поздних романах («Числа») «начинает самоповторяться», не замечая, что его «приемы» «уже не вызывают… душевных содроганий, как прежде».

Парадоксальность предпочтений петербургского критика обусловлена его широкой эрудицией. Иногда это настоящая «игра в бисер». Так, сближение Пушкина и Конрада, всем известного «Выстрела» и мало кому известной «Дуэли», – подлинное развлечение для книгочеев. Здесь Амусин напоминает героев его же статьи о братьях Стругацких, заключающей книгу. Знаменитые фантасты, мечтавшие о «гуманистическом разуме» и разрешении проблемы «общество–личность», не встречают отклика у нынешней интеллигенции, вздыхающей: «Нам бы ваши заботы». И автор вынужден сделать печальный вывод: «футуристическая педагогика Стругацких, увы, пропала втуне».

Но все-таки не пропала, о чем говорит вся эта книга футуристического литературоведения. Чего стоит один только ее образный, бойкий язык, где современная газетная журналистика составляет необычный симбиоз с научной терминологией («имманентное свойство человека», «амбивалентные тенденции», «нарративный инструментарий» и даже «контраверсальность объекта»)… Постоянно чувствуешь, что автор доверяет читателю, его серьезности, и не воспаряет над ним, а разговаривает на равных. В этом и парадокс, и главная притягательность книги: она элитарна и демократична одновременно.